14.04.2012 в 05:12
Пишет Неназванный:Получите-распишитесь!
Не то, чтобы это прям-таки на заказ - но сочинилось на предложение Майор Дегтерёв как насчёт сюжета когда, незадачливого москаля из свиты боярина заставила женится на себе казацкая дочка(по тому самому обычаю)???
Предупреждаю честно - не женит... И вообще все плохо! И это не то, точнее не совсем то, что было в синописе...
Осторожно, это очень красиво, но рейтинг максимальныйИ да - это порнуха! Если кто не ожидал, что я могу написать порнуху - так вот я предупреждаю!
Федор спустился к воде. Место было хорошее – мягкий песочек плеса, а со всех сторон заросли ивняка. И поворот реки укрывал пляжик от чужих глаз. Но – не укрыл тогда от Федора. Вам точно больше 18-и?Перед глазами снова встало видение – Оксанка, выходящая из воды. Заткнутые черные волосы на затылке. Сильное тело. Уверенная прямая спина – спина человека, вынесшего многое, и способная вынести еще больше. И – нежная кожа, почти прозрачная. И – ямочки над ключицами, такие хрупкие. И – тяжелая грудь, высоко и гордо держащая розовые, нежно-нежно розовые словно ранний рассвет, соски. И – сильный живот. И – широкие бедра. И – темный треугольник спутанных волос между. В которых словно нанизанные жемчужины вспыхивают в лучах заката капельки воды. Федор остановился – воспоминание взбередило его, лишило покоя и самообладания, руки сами потянулись было к мужскому ествеству. «Нет уж, никакого рукоблудия!» - и молодой писарь стремительно распрямился. «Искупаюсь! Пусть что пост, и пусть Грицько говорил про наву – не мне, сыну стрелецкому, боятся какой-то чужеродной нечисти!» Миг – и на влажный песок полетели сапоги, кафтан, портки. Покрытый гусиной кожей, ощущая окружающий холодный воздух каждым волоском, каждой порой кожи – московский гость ринулся в воду. Неожиданно в трех шагах от берега дно ушло вниз, и Федор ухнул с головой. Вода оказалась теплой, куда теплее воздуха, и Федор нырнул. Омут возле пляжа был на удивление глубок, а вода – на удивление прозрачной. Федор любил нырять с открытыми глазами, на Яузе он на спор находил на дне брошенные монеты или украшения. Вот и сейчас не отказал себе в удовольствии, рассматривая подводное обиталище Оксанки. Вот ползет по своим делам рак – но почуяв движение воды останавливается, выставив клешни. «Мелковат!» - Федор не трогает речного обитателя. То ли дело раки на Яузе к концу осени – хотя не каждый рискнет сунуться в холоднющую воду, по утрам прихватываемую ледком. А вот стайка карасиков, мелких, в ладошку всего величиной, прыснула серебристым облаком прочь. Федор собирался уже выниривать: воздух в легких заканчивался, когда разглядел справа от себя среди зарослей корягу. А под корягой – острую мордочку щуки. Молодой щуки, не более локтя, но осторожной. Она следила за Федором, а Федор следил за нею – отчего-то ему показалось очень важным следить за нею, за щукой. Но воздух заканчивался. И пришлось вынырнуть. Как ни старался молодой москаль сделать это аккуратно, после повторного нырка щуку на том же месте он не обнаружил. Хотя место примечательное, и Федор поднырнул поближе. Под корягой, где была щука, что-то блеснуло, и молодец подплыл, чтобы рассмотреть поближе. Кольцо! Да не простое – червонного золота! Диво дивное, Федор едва не хлебнул воды. Он-то уже увидел, что козаки местные – далеко не бедные люди, но чтобы кольцо золотое?! Миг – и тяжелая безделушка освобождается из плена ила и песка, а Федор – из подводного заморочного плена.
Кольцо. Простое кольцо – ни камня, ни печатки, ни надписи. Тонкое – девичье? И – червонного золота, настоящего, уж Федор-то понимал в этом. А нашел бы его, если бы не щука? Холодок пробежал по спине – то ли вечерний прохладный ветер, а то ли почуял Федор какую-то силу нечеловеческую, и истово перекрестившись, поднял взгляд.
На берегу, чуть левее от его одежды, стояла Оксанка. Стояла спокойно, смотрела на Федора, и тот не сразу понял, что Оксанка – именно из его видений! Вот только волосы не заткнуты на затылке, а тяжелой черной волной оттеняют нежный бархат кожи, перекаты сильных мышц, розовый отсвет сосков груди, затаившийся темный треугольник меж бедер… Оксанка стояла обнаженная как в день своего рождения. Федор снова истиво перекрестился, а после – перекрестил видение. Оксанка расхохоталась. Запрокинув голову, и на нежной шее от этого заиграла синяя нежная жилка:
- Да ти мене мабуть за нежить прийняв, а, гість московський? Ні, не нава я… Хоча жаль, була б навою – запитала б, що ти тут робиш?
Федор смутился, а через миг, поняв, что вода доходит ему едва выше колен, а Оксанка рассматривает его с любопытством и целиком – смутился еще больше и ухнул в воду, высунув только голову.
- Ха, так ось які гости московські! Як дивчину роздивлятись – то вони залюбки, а як себе показати – так соромляться! – и Оксанка снова расхохоталась. Федор заворожено смотрел, как вздрагивает высокая грудь в такт смеху – Оксанка совершенно не прикрывалась, и все прелести восемнадцатилетней статной казачки были у него как на ладони.
- То вилазь вже! Чи не знаешь, що зараз не можна купатись? Хворобу нава напуститить – и все, не буде тут московського гостя!
Федор был в растерянности: Оксанка совершенно не походила на Анфисью-купчиху. Оксана словно вообще не понимала, что он, Федор – мужчина, а она – девица, да притом дочь старосты! И если кто их просто увидит – ее могут и батогами побить, а уж ему хорошо, если в Сибирь без клейма придется отправится!
- Ни, неправду люди говорять, що царь московський перемогу отримав над ляхами та басурманами. Як жеж він тою перемогу отримав, коли московський військовий звичайнойи дивчини боїться? – Оксанка уперла руки в боки, наклонив слегка голову. От ее движения девичьи груди чуть раздвинулись и всколыхнулись, словно подмигивая Федору: «Ага? Права наша хозяйка, да? Служивый московский простой девчонки испугался – как с такими служивыми на турок идти?»
Федор встал. Он ничего не мог с собой поделать: покраснел так, что кончики ушей защипало, но прятаться обратно в воду было еще постыднее. Однако под взглядом Оксанки он готов был провалиться сквозь песчаное дно на самые глубокие уровни ада. Ему казалось, что жар сковороды будет милее пытливого осмотра украинской дивчины…
- А ти ладный парубок… - сказала Оксана. Спокойно так, словно оценивала жеребца на ярмарке. И хоть Федор и так знал, что он «ладный парубок», а на самом деле очень даже ладный, и потому-то замужняя Анфиса так на него запала, и потому-то он и оказался в этих диких землях – почему-то в устах Оксанки его эта характеристика смутила. Федору показалось, что он покраснел теперь уже до пяток, и вода вокруг сейчас закипит от его стыда…
- Виходь вже, замерзнешь! – произнес ласковый голос. Оксанка оставалась Оксанкой – но в то же время перестала вдруг быть просто очень красивой и очень желанной женщиной, притом абсолютно недоступной. Она вдруг словно стала… Стала… Федор вдруг понял, что сравнить особо не с чем, просто Оксанка стала намного больше, чем просто Оксанка, словно стала Матерью Божьей, но при том не страшной в своей приближенности к Господу, и к ней можно даже прикоснуться, и она добрая, и не обидит, и приголубит, как мама. Но не только как мама…
Словно зачарованный, Федор шаг за шагом выходил из воды. Когда остался один, последний шаг, когда левая нога готова была покинуть реку – вдруг его несказанно потянуло обратно: вглубь омута, в тишь и покой, в безопасность, где не будет ничего непонятного, где все будет хорошо… Федор – замер, а Оксанка – вдруг нахмурилась. Даже не так – словно на ясное небо весеннее вдруг набежали тяжелые грозовые тучи. Повернувшись чуть в сторону, мимо Федорова плеча, тихо, но внятно произнесла:
- Забула вже, так? Знову? Цього разу я можу и не втриматись!
Мигом отпустило Федора, и вода показалась ему очень неуютной, как можно скорее, оскальзываясь, выбрался он на песчаный плес, в последнюю секунду оступившись и едва не рухнув в сырой песок. Его подхватили, но даже сильные девичьи мышцы оказались не в состоянии удержать крупного молодого мужчину, и на песчаный берег рухнуло два человеческих тела…
Федор лежал сверху. Под правым соском он чувствовал, как часто-часто бьется чужое сердечко. Под его сильным мужским телом лежала женщина. Нет. Не женщина – девица, не познавшая еще мужчину, отчего-то Федор это ясно чувствовал и понимал. И понимал отчего-то, что не может, не должен – ошибиться… Что ошибка – станет не только его болью и проклятьем, и не только ее, что она вывернет весь Божий мир вспять. Наизнанку. Что настанет Конец Света прямо тут и сейчас, и даже без Страшного Суда – просто все умершие – так и останутся умершими, а все живые – им позавидуют…
На него смотрели глаза. Черные, словно здешняя украинская ночь, бездонная и бесконечная, и наполненная бездонным и бесконечным количеством звезд. Смотрели доверчиво и доверительно, смотрели, отдавая себя и принимая чужого, смотрели – даруя. Федор не смог бы описать, что и как дарует этот взгляд, пусть даже он и считался книжкником – нету в книгах такого взгляда, а даже если и есть – вранье это все, ибо ТАКОЕ нельзя описать, его нужно прочувствовать, как нож в межреберье, как упоение от гибели врага, как… Как любовь! Федор на секунду удивился и отвлекся – ведь с Анфисьей у него вроде была любовь? «Нет», - вдруг понял он, - «Не любовь это была, грех плотский – не более!» В этом же взгляде была любовь матери, и любовь Господа, и любовь Божьей Матери, и любовь младенца, хватающего мамкину сиську, и любовь пчелы к цветку, и жажда цветка: когда же прилетит пчела… Федор не знал, что такое тонуть – сызмальства плавая в Яузе как сойдет лед, и до новой зимы, он не понимал, как люди могут тонуть в таком естественном и безопасном месте, как вода. Но в глазах Оксанки он понял, что тонет – теряя себя, обретая себя. Обогащая себя чем-то новым, необычным – и страшным в своей необычности! Стремясь прекратить, избежать этого утопления, он зарылся куда-то под ухо девушки. Под его губами нервно и нежно, доверчиво стукалась жилка. Он аккуратно прижал ее языком, словно высчитывая такт этого стука. Потом его языку стало любопытно, куда этот стук уходит – и Федор аккуратно, чтобы не защекотать, пошел вслед своему языку до Оксанкиного ушка. Непроколотого девичьего ушка – и пусть Грицько сколько угодно говорит про то, что Оксанка – перестарок, уже осьмнадцать есть! Еще бы, гарбуза отхватил – вот и мстит… Ушко девичье, нежное – даже странно как-то, Оксанка вон какая сильная, а кожа на ушке словно просвечивает, и светится… Удивленный Федор даже на секунду отстранился – и тут же снова окунулся в омут Оксанкиных глаз. Сильные девичьи руки охватили затылок парня, и требовательно притянули его губы к своим губам.. Федор пропал, его больше не было, были только его губы, ощупывавшие, исследующие девичий рот. Нежно и аккуратно, совсем не так, как с Анфисьей, норовящей сразу засунуть язык и взять инициативу на себя (поднабралась у немецкого приказчика!) он исследовал верхнюю губу с чуть заметным пушком, нижнюю пухлую губу, а если вот так совместить их вместе, а если посасывать по отдельности…. Едва слышно Оксанка простонала и подалась вперед – и вдруг Федор ощутил девичье тело под собой, каждую складочку, каждую выпуклость, каждую ложбинку…. В нем проснулся зверь, словно медведь, сорвавшийся с цепи у скомороха, ему захотелось взять, смять, сломать трепещущее под ним тело – и он испугался зверя в себе, и его это на миг отрезвило. «Что же ты делаешь, не так, так нельзя!» - и Федор заставил себя оторваться от губ, он склонился ниже… Девичья грудь, заострившаяся, словно бердыш перед атакой вражьей конницы, оказалась перед его глазами, и он нежно взял лезвие соска в рот, успокаивая и заостряя его одновременно. Естество Федора требовало действий, рвалось вперед, стремясь прорвать вражью оборону, словно молодой горячий воевода, но молодой стрелец сумел его обуздать, как обуздывает всадник строптивого необъезженного коня. Он склонился ниже. Живот девушки вздрагивал под его прикосновениями, подавался вперед, но Федор держался, словно опытный полководец, он не посылал свой засадный полк, он продолжал ощупывать и исследовать. Вот впадина пупка, в ней застыла капелька пота, жемчужинка на бархатистой коже, встопорщенной коже – и он нежно слизнул каплю, проникая глубоко внутрь, исследуя и изучая… Разметавшаяся Оксанка прижимала его голову к себе, но Федор продолжал неукротимо стремиться к своей цели: ниже, ниже… Вот перед глазами заросший мелким кучерявеньким волосом треугольник, и среди складок кожи открывается посеребренная жемчугом щель. Осторожно, очень осторожно он касается языком верхушки, и тут же, словно испугавшись, убирает язык, и снова – но уже чуть ниже, и еще, и снова, и опять – чуть выше… Оксанка уже стонет в голос, не сдерживаясь, но Федор не пресыщется этой пыткой, пытая себя и ее, оттягивая момент, изучая и насыщаясь – он пьет выделяющуюся влагу, снова ласкает, и снова пьет…
- Ну же, ну же, ну давай вже! – шепчет Оксанка, и Федор уж не в силах, наваливается было на ее тело – но в последний миг останавливается. Взбугреная сосудами покрасневшая головка его члена не врывается внутрь, а осторожно и нежно начинает скользить по поверхности: туда-сюда, вверх-вниз, поглаживая все более раскрывающийся бутон, но не проникая внутрь. Еще и еще – и вдруг Оксанка резко подается навстречу, и миг боли заставляет ее глаза расшириться, и Федор сам словно ощущает эту боль – победу и боль, вместе, разом, и останавливается, обуздав своего зверя, ибо остановиться сейчас – это правильно, это нужно! И смотрит в глаза Оксанки, и видит, как тень боли уходит, растворяется. И начинает очень осторожно, очень аккуратно двигаться вновь, и видит, как в ее глазах снова вспыхивает пламя, и двигается дальше, и пламя ее плоти горит, обжигает его, и он горит умирает, снова живет, снова горит, и пламень взмывает выше ближайшего тополя. И он понимает, что надо остановиться, но он не может, и уже женщина под ним – тоже не может, и их совместный огонь взмывает ввысь, сжигая мысли и глупости, и предрассудки человеческие, и они – Боги, оба взмывают ввысь и встают вровень наравне с Творцом, и тот смотрит на них с доброй отеческой улыбкой, а они видят под собой весь мир, в его боли и радости, и понимают, что могут остаться тут – но возвращаются вниз, со своей болью и радостью, понимая, что сделали правильно, что бы потом кто не говорил….
И обрушиваются вниз, взмокшие, уставшие, лишившиеся Рая на Небе – но понимающие, что обрели его тут, на Земле, и это во сто крат важнее, и дышащие взахлеб, и чувствующие себя, и друг-друга, и последнюю мурашку в муравейнике… Уставшие, изгнанные из Рая Небесного – и понимающие, что просто им надо построить Рай Земной, и они уже заложили первый кирпичик, и Господь одобрительно кивает, смешно помахивая бородой с облака….
Федор открыл глаза вроде бы сразу. Но – увидел выходящую из воды Оксанку. Капли стекали по ее телу, задерживаясь во вроде бы уже изученных, но таких загадочных впадинках на ее теле. Тяжелая полная грудь высоко держала свои соски, словно знамена, и Федор вдруг остро понял, что не может быть между любящих мужчиной и женщиной победы одного над другим, что это их общая победа, всегда и над всеми вокруг, и что теперь… И что теперь им надо как-то жить дальше… Ему, который через неделю возвращается в Москву, и ей, которая раздала уже три гарбуза, и считается перестарком, ибо все ее подружки уже замужем и тетешкаются с дитятками…
- Оксанка…
- Тс-с-с-с! Піди окунись! Вода дуже гарна. Вона заспокоить! – и Федор послушно, как мальчик, пошел в уже знакомый омут. Вечернее солнце уже не пробивало толщу воды, и потому Федор хоть и нырял с открытыми глазами – ничего особенного не увидел. «Потому что все твое особенное – на берегу» - словно шепнул ему кто-то. И Федор вышел из воды – красивый, статный, ловкий… И увидел, что Оксанка любуется им, и ощутил мимолетное смущение даже – ведь он просто – он, вот ОНА… Смутившись, он потянулся было к своей одежде, но Оксанка тут же взивлась:
- Гей! Ти мене роздивлявся як тобі хотілося, але мені такої можливості не надав! Так нечесно! Не одягайся, лагяй отуточки, моя черга!
Федору с детства внушали, что женщина – существо бесправное, только чуть больше скотины, но здесь, на Украине, его убеждения в этом смысле пошатнулись весьма заметно. И потому он безропотно лег на песок.
- Руки прийми за голову. И не роби нічого! Я хочу тебе вивчити. Я хочу тебе запам‘ятати…
От последних слов Федора кольнуло болью. Но даже рассмотреть, рассосать эту боль он не успел. Оксанка склонилась над ним. Ее длинные черные густые волосы защекотали его грудь.
- Лежи тихо… - промурлыкала она, словно кошка, а потом, склонившись, начала гладить… Нежные ее пальцы прошлись по его лбу, откинули волосы… Прошлись по переносице. Плавно перетекли на щеки. Погладили губы, задержались, еще раз погладили. Приподняли подбородок. Оксанка склонилась, аккуратно поцеловала Федора, снова выпрямилась… Ее груди колыхнулись перед самым лицом, и Федор потянулся было к ним, но Оксанка шлепнула его по руке.
- Зараз моя черга! Зараз я буду дивитись! И робити те, що мені замайнеться! И ти – лежи!
Оксанка склонилась над его грудью. Черный каскад волос защекотал ребра, но Федор сдержался, не хихикнул. Оксанка же продолжала исследование тела Федора, как до того делал он. Она аккуратно поцеловала правый сосок парня, потянулась своим телом, скользнула тяжелой грудью по коже, поцеловала Федора в губы. Тот, теряя над собой контроль, потянулся было в ответ – и тут же получил шлепок прямо по члену!
- Ні! Мы домовилися! Зараз – моя черга!
Аккуратно скользнув грудью по лицу Федора, Оксанка припала к его левому соску, поглаживая и посасывая его. Потом оторвалась, продолжая руками ласкать грудь парня, и взглянула на него сверху. Улыбнулась, снова опустилась, и ее язык проник в пупок московского гостя. Федор выгнулся, но Оксанка тут же отстранилась, а затем аккуратно снова прижала его к песку пляжа. Продолжая исследования: ниже, ниже…. Вот она остановилась прямо перед его вздыбленным этой невыносимой пыткой мужским хозяйством…
- Якій він цікавий… Я з ним трохи пограюся, ти не заперечуешь?
Оксанка внимательно рассматривала вздрагивающий перед самым ее лицом член. Багровая головка явно и навязчиво просилась, чтобы ее приласкали, но Оксанка только смотрела. Потом – аккуратно склонившись, поцеловала самый кончик, разверстое отверстие на красной вздыбленной плоти. Отодвинулась, посмотрела еще. Снова склонилась – и аккуратно взяла головку члена в рот. Тут же вопросительно посмотрев на Федора. Федор потерял себя окончательно – хотя Анфиса и поднабралась всяких иноземных штучек у немецкого приказчика, такого с ним еще никто не вытворял! Но это было слишком приятно, чтобы можно было возражать… Оксанка, прочитав немой ответ, склонилась снова, и вобрала в рот уже не только головку члена Федора, но еще и сам ствол. И покатывала на языке, словно пробуя на вкус… Федор неимоверно боялся, что прямо сейчас прямо в рот Оксанке брызнет его семя, и старался изо всех сил не дать этому произойти. Оксанка же, не подозревая, катала головку члена Федора на языке, и даже пыталась щекотать кончиком языка отверстие члена. Но все же ей захотелось иного, и она выпустила из губ свою добычу. Федор с облегчением сунулся было перевернуть и подмять Оксанку под себя – и тут же получил не слишком болезненную, но вполне понятную пощечинку.
- Знову забув? Моя черга ще не скінчилася!
Оксанка рассматривала член Федора с любопытством исследователя, а затем – придвинулась к нему своим влагалищем, и очень аккуратно, помогая себе рукой, надела себя на вздыбленный член, оседлав сверху Федора. От неожиданности Федор едва не кончил тут же сразу. Он-то был уверен, что Анфиса, купеческая жена, научила его всем на свете ухваткам, но такого он и помыслить не мог! Оксанка же, сев поверху, явно прислушивалась к своим внутренним ощущениям. И ей, еще буквально пару часов назад девице, новые ощущения нравились! Она аккуратно подалась вперед. Федор застонал, Оксанка тоже выдохнула резко воздух – и аккуратно подалась назад… Потом снова вперед… Федор пытался двигаться сам, пытался навязать свой ритм – но каждый раз получал шлепок то по боку, то по ягодице – и в конце концов смирился, полностью отдавшись на откуп дивчине. Та же – не торопилась, она исследовала новые возможности вдумчиво и тщательно. Движения вперед-назад? А если – вправо-влево? А если – вкруговую? А если – чередовать? Притом своим ведовским чутьем она понимала, когда Федор готов взорваться и кончить – и изменяла ритм и направление. А любую попытку Федора взять дело в свои руки (и не только руки) пресекала жестко и мгновенно шлепком. Федор изнемогал, а Оксанка – казалось, только баловалась. И вдруг она стремительно прильнула к Федору, схватила его руки, бросила себе на ягодицы, и начала активно насаживаться на член парня. Федор, который уже не ждал окончания этой пытки впился губами в левую грудь Оксанки и начал кончать – прямо внутрь, еще, снова, и еще, и вот так, и на каждый толчок, на каждый спазм Оксанка реагировала вскриком или стоном…
Очнулись они уже ближе к утру, от холода и покрывшей их тела утренней росы…
- Оксанка, - выдохнул Федор…
- Ні! Мовчи! – девушка повернулась и скрылась на мгновение в кустах. Через минуту она показалась снова, а в руках у нее – был сверток.
- Вдягни. Будь-ласка. Пожалуйста. Цю рубаху я вишивала для свого нареченного…
Федор, ошеломленный и смущенный, надел вышитую льняную рубаху. Волокна кололи кожу. Ткань приятно грела тело. Рубаха оказалась вышитой удивительным образом: в отличие от виденных уже Федором украинских рубах, вышивка шла не только по вороту ткани, рукавам и подолу, но также имелась на груди в области сердца и на спине.
- На груді – це від ворога явного, вид кулі и шаблі ворожої. Бо ти – все ж такі воїн! А на спині – вид зради-предательства, вид ізмени подлої. Бо ти – ще й царева людина …
Оксанка отошла, любуясь своим мужчиной – выбранным ею и принятым ею…
- А мене – пам‘ятай. Я завжди захищатиму тебе. И не вір злим язикам, що про мене розповідати будуть…
Федора кольнуло болью. Предчувтвие? Прозрение?
- Оксанка, давай поедем со мной! Матушка рада будет такой невестке! Свадьбу сыграем, все как полагается!
Оксанка улыбнулась. Светло и грустно. У Федора опять, в который раз за эту ночь зашемило сердце – такие улыбки он видел на иконах в московских монастырях, говорят, знаменитым живописцем писаных, Рублев его фамилия!. На этих иконах была такая же печаль и такая же праведность, и непреодолимость судьбы читалась в этих улыбках…
- Не можна мені. Тут моя земля. Тут мій край. В тебе інший шлях. В тебе – військова доблість и ратні подвіги. И жінка в тебе буде гарною, и діти твої досягнуть великого успіху. Але це – твої діти, не мої… Вибачь. Я знаю, що ти будешь мене пам‘ятати, але твоє життя – воно твоє, и воно – далече від цього краю. Благословляю тебе!
Оксанка повернулась, исчезая в предрассветном тумане…
- А мене – не шукай. Пам‘ятай – проте не шукай! Лише горе від цьго буде…
И нежное гибкое тело растворилось в зарослях ивняка, словно и не было ничего, словно привиделось все Федору-стрельцу, писарю московского посольства на далекой Украйне… А Федор – нащупал вдруг в складке кафтана круглый какой-то предмет. Вытащил. В розовых лучах восходящего солнца на ладони у парня играло лучами тяжеленькое, червонного золота кольцо… Тоненькое, девичье…
URL записиНе то, чтобы это прям-таки на заказ - но сочинилось на предложение Майор Дегтерёв как насчёт сюжета когда, незадачливого москаля из свиты боярина заставила женится на себе казацкая дочка(по тому самому обычаю)???
Предупреждаю честно - не женит... И вообще все плохо! И это не то, точнее не совсем то, что было в синописе...
Осторожно, это очень красиво, но рейтинг максимальныйИ да - это порнуха! Если кто не ожидал, что я могу написать порнуху - так вот я предупреждаю!
Федор спустился к воде. Место было хорошее – мягкий песочек плеса, а со всех сторон заросли ивняка. И поворот реки укрывал пляжик от чужих глаз. Но – не укрыл тогда от Федора. Вам точно больше 18-и?Перед глазами снова встало видение – Оксанка, выходящая из воды. Заткнутые черные волосы на затылке. Сильное тело. Уверенная прямая спина – спина человека, вынесшего многое, и способная вынести еще больше. И – нежная кожа, почти прозрачная. И – ямочки над ключицами, такие хрупкие. И – тяжелая грудь, высоко и гордо держащая розовые, нежно-нежно розовые словно ранний рассвет, соски. И – сильный живот. И – широкие бедра. И – темный треугольник спутанных волос между. В которых словно нанизанные жемчужины вспыхивают в лучах заката капельки воды. Федор остановился – воспоминание взбередило его, лишило покоя и самообладания, руки сами потянулись было к мужскому ествеству. «Нет уж, никакого рукоблудия!» - и молодой писарь стремительно распрямился. «Искупаюсь! Пусть что пост, и пусть Грицько говорил про наву – не мне, сыну стрелецкому, боятся какой-то чужеродной нечисти!» Миг – и на влажный песок полетели сапоги, кафтан, портки. Покрытый гусиной кожей, ощущая окружающий холодный воздух каждым волоском, каждой порой кожи – московский гость ринулся в воду. Неожиданно в трех шагах от берега дно ушло вниз, и Федор ухнул с головой. Вода оказалась теплой, куда теплее воздуха, и Федор нырнул. Омут возле пляжа был на удивление глубок, а вода – на удивление прозрачной. Федор любил нырять с открытыми глазами, на Яузе он на спор находил на дне брошенные монеты или украшения. Вот и сейчас не отказал себе в удовольствии, рассматривая подводное обиталище Оксанки. Вот ползет по своим делам рак – но почуяв движение воды останавливается, выставив клешни. «Мелковат!» - Федор не трогает речного обитателя. То ли дело раки на Яузе к концу осени – хотя не каждый рискнет сунуться в холоднющую воду, по утрам прихватываемую ледком. А вот стайка карасиков, мелких, в ладошку всего величиной, прыснула серебристым облаком прочь. Федор собирался уже выниривать: воздух в легких заканчивался, когда разглядел справа от себя среди зарослей корягу. А под корягой – острую мордочку щуки. Молодой щуки, не более локтя, но осторожной. Она следила за Федором, а Федор следил за нею – отчего-то ему показалось очень важным следить за нею, за щукой. Но воздух заканчивался. И пришлось вынырнуть. Как ни старался молодой москаль сделать это аккуратно, после повторного нырка щуку на том же месте он не обнаружил. Хотя место примечательное, и Федор поднырнул поближе. Под корягой, где была щука, что-то блеснуло, и молодец подплыл, чтобы рассмотреть поближе. Кольцо! Да не простое – червонного золота! Диво дивное, Федор едва не хлебнул воды. Он-то уже увидел, что козаки местные – далеко не бедные люди, но чтобы кольцо золотое?! Миг – и тяжелая безделушка освобождается из плена ила и песка, а Федор – из подводного заморочного плена.
Кольцо. Простое кольцо – ни камня, ни печатки, ни надписи. Тонкое – девичье? И – червонного золота, настоящего, уж Федор-то понимал в этом. А нашел бы его, если бы не щука? Холодок пробежал по спине – то ли вечерний прохладный ветер, а то ли почуял Федор какую-то силу нечеловеческую, и истово перекрестившись, поднял взгляд.
На берегу, чуть левее от его одежды, стояла Оксанка. Стояла спокойно, смотрела на Федора, и тот не сразу понял, что Оксанка – именно из его видений! Вот только волосы не заткнуты на затылке, а тяжелой черной волной оттеняют нежный бархат кожи, перекаты сильных мышц, розовый отсвет сосков груди, затаившийся темный треугольник меж бедер… Оксанка стояла обнаженная как в день своего рождения. Федор снова истиво перекрестился, а после – перекрестил видение. Оксанка расхохоталась. Запрокинув голову, и на нежной шее от этого заиграла синяя нежная жилка:
- Да ти мене мабуть за нежить прийняв, а, гість московський? Ні, не нава я… Хоча жаль, була б навою – запитала б, що ти тут робиш?
Федор смутился, а через миг, поняв, что вода доходит ему едва выше колен, а Оксанка рассматривает его с любопытством и целиком – смутился еще больше и ухнул в воду, высунув только голову.
- Ха, так ось які гости московські! Як дивчину роздивлятись – то вони залюбки, а як себе показати – так соромляться! – и Оксанка снова расхохоталась. Федор заворожено смотрел, как вздрагивает высокая грудь в такт смеху – Оксанка совершенно не прикрывалась, и все прелести восемнадцатилетней статной казачки были у него как на ладони.
- То вилазь вже! Чи не знаешь, що зараз не можна купатись? Хворобу нава напуститить – и все, не буде тут московського гостя!
Федор был в растерянности: Оксанка совершенно не походила на Анфисью-купчиху. Оксана словно вообще не понимала, что он, Федор – мужчина, а она – девица, да притом дочь старосты! И если кто их просто увидит – ее могут и батогами побить, а уж ему хорошо, если в Сибирь без клейма придется отправится!
- Ни, неправду люди говорять, що царь московський перемогу отримав над ляхами та басурманами. Як жеж він тою перемогу отримав, коли московський військовий звичайнойи дивчини боїться? – Оксанка уперла руки в боки, наклонив слегка голову. От ее движения девичьи груди чуть раздвинулись и всколыхнулись, словно подмигивая Федору: «Ага? Права наша хозяйка, да? Служивый московский простой девчонки испугался – как с такими служивыми на турок идти?»
Федор встал. Он ничего не мог с собой поделать: покраснел так, что кончики ушей защипало, но прятаться обратно в воду было еще постыднее. Однако под взглядом Оксанки он готов был провалиться сквозь песчаное дно на самые глубокие уровни ада. Ему казалось, что жар сковороды будет милее пытливого осмотра украинской дивчины…
- А ти ладный парубок… - сказала Оксана. Спокойно так, словно оценивала жеребца на ярмарке. И хоть Федор и так знал, что он «ладный парубок», а на самом деле очень даже ладный, и потому-то замужняя Анфиса так на него запала, и потому-то он и оказался в этих диких землях – почему-то в устах Оксанки его эта характеристика смутила. Федору показалось, что он покраснел теперь уже до пяток, и вода вокруг сейчас закипит от его стыда…
- Виходь вже, замерзнешь! – произнес ласковый голос. Оксанка оставалась Оксанкой – но в то же время перестала вдруг быть просто очень красивой и очень желанной женщиной, притом абсолютно недоступной. Она вдруг словно стала… Стала… Федор вдруг понял, что сравнить особо не с чем, просто Оксанка стала намного больше, чем просто Оксанка, словно стала Матерью Божьей, но при том не страшной в своей приближенности к Господу, и к ней можно даже прикоснуться, и она добрая, и не обидит, и приголубит, как мама. Но не только как мама…
Словно зачарованный, Федор шаг за шагом выходил из воды. Когда остался один, последний шаг, когда левая нога готова была покинуть реку – вдруг его несказанно потянуло обратно: вглубь омута, в тишь и покой, в безопасность, где не будет ничего непонятного, где все будет хорошо… Федор – замер, а Оксанка – вдруг нахмурилась. Даже не так – словно на ясное небо весеннее вдруг набежали тяжелые грозовые тучи. Повернувшись чуть в сторону, мимо Федорова плеча, тихо, но внятно произнесла:
- Забула вже, так? Знову? Цього разу я можу и не втриматись!
Мигом отпустило Федора, и вода показалась ему очень неуютной, как можно скорее, оскальзываясь, выбрался он на песчаный плес, в последнюю секунду оступившись и едва не рухнув в сырой песок. Его подхватили, но даже сильные девичьи мышцы оказались не в состоянии удержать крупного молодого мужчину, и на песчаный берег рухнуло два человеческих тела…
Федор лежал сверху. Под правым соском он чувствовал, как часто-часто бьется чужое сердечко. Под его сильным мужским телом лежала женщина. Нет. Не женщина – девица, не познавшая еще мужчину, отчего-то Федор это ясно чувствовал и понимал. И понимал отчего-то, что не может, не должен – ошибиться… Что ошибка – станет не только его болью и проклятьем, и не только ее, что она вывернет весь Божий мир вспять. Наизнанку. Что настанет Конец Света прямо тут и сейчас, и даже без Страшного Суда – просто все умершие – так и останутся умершими, а все живые – им позавидуют…
На него смотрели глаза. Черные, словно здешняя украинская ночь, бездонная и бесконечная, и наполненная бездонным и бесконечным количеством звезд. Смотрели доверчиво и доверительно, смотрели, отдавая себя и принимая чужого, смотрели – даруя. Федор не смог бы описать, что и как дарует этот взгляд, пусть даже он и считался книжкником – нету в книгах такого взгляда, а даже если и есть – вранье это все, ибо ТАКОЕ нельзя описать, его нужно прочувствовать, как нож в межреберье, как упоение от гибели врага, как… Как любовь! Федор на секунду удивился и отвлекся – ведь с Анфисьей у него вроде была любовь? «Нет», - вдруг понял он, - «Не любовь это была, грех плотский – не более!» В этом же взгляде была любовь матери, и любовь Господа, и любовь Божьей Матери, и любовь младенца, хватающего мамкину сиську, и любовь пчелы к цветку, и жажда цветка: когда же прилетит пчела… Федор не знал, что такое тонуть – сызмальства плавая в Яузе как сойдет лед, и до новой зимы, он не понимал, как люди могут тонуть в таком естественном и безопасном месте, как вода. Но в глазах Оксанки он понял, что тонет – теряя себя, обретая себя. Обогащая себя чем-то новым, необычным – и страшным в своей необычности! Стремясь прекратить, избежать этого утопления, он зарылся куда-то под ухо девушки. Под его губами нервно и нежно, доверчиво стукалась жилка. Он аккуратно прижал ее языком, словно высчитывая такт этого стука. Потом его языку стало любопытно, куда этот стук уходит – и Федор аккуратно, чтобы не защекотать, пошел вслед своему языку до Оксанкиного ушка. Непроколотого девичьего ушка – и пусть Грицько сколько угодно говорит про то, что Оксанка – перестарок, уже осьмнадцать есть! Еще бы, гарбуза отхватил – вот и мстит… Ушко девичье, нежное – даже странно как-то, Оксанка вон какая сильная, а кожа на ушке словно просвечивает, и светится… Удивленный Федор даже на секунду отстранился – и тут же снова окунулся в омут Оксанкиных глаз. Сильные девичьи руки охватили затылок парня, и требовательно притянули его губы к своим губам.. Федор пропал, его больше не было, были только его губы, ощупывавшие, исследующие девичий рот. Нежно и аккуратно, совсем не так, как с Анфисьей, норовящей сразу засунуть язык и взять инициативу на себя (поднабралась у немецкого приказчика!) он исследовал верхнюю губу с чуть заметным пушком, нижнюю пухлую губу, а если вот так совместить их вместе, а если посасывать по отдельности…. Едва слышно Оксанка простонала и подалась вперед – и вдруг Федор ощутил девичье тело под собой, каждую складочку, каждую выпуклость, каждую ложбинку…. В нем проснулся зверь, словно медведь, сорвавшийся с цепи у скомороха, ему захотелось взять, смять, сломать трепещущее под ним тело – и он испугался зверя в себе, и его это на миг отрезвило. «Что же ты делаешь, не так, так нельзя!» - и Федор заставил себя оторваться от губ, он склонился ниже… Девичья грудь, заострившаяся, словно бердыш перед атакой вражьей конницы, оказалась перед его глазами, и он нежно взял лезвие соска в рот, успокаивая и заостряя его одновременно. Естество Федора требовало действий, рвалось вперед, стремясь прорвать вражью оборону, словно молодой горячий воевода, но молодой стрелец сумел его обуздать, как обуздывает всадник строптивого необъезженного коня. Он склонился ниже. Живот девушки вздрагивал под его прикосновениями, подавался вперед, но Федор держался, словно опытный полководец, он не посылал свой засадный полк, он продолжал ощупывать и исследовать. Вот впадина пупка, в ней застыла капелька пота, жемчужинка на бархатистой коже, встопорщенной коже – и он нежно слизнул каплю, проникая глубоко внутрь, исследуя и изучая… Разметавшаяся Оксанка прижимала его голову к себе, но Федор продолжал неукротимо стремиться к своей цели: ниже, ниже… Вот перед глазами заросший мелким кучерявеньким волосом треугольник, и среди складок кожи открывается посеребренная жемчугом щель. Осторожно, очень осторожно он касается языком верхушки, и тут же, словно испугавшись, убирает язык, и снова – но уже чуть ниже, и еще, и снова, и опять – чуть выше… Оксанка уже стонет в голос, не сдерживаясь, но Федор не пресыщется этой пыткой, пытая себя и ее, оттягивая момент, изучая и насыщаясь – он пьет выделяющуюся влагу, снова ласкает, и снова пьет…
- Ну же, ну же, ну давай вже! – шепчет Оксанка, и Федор уж не в силах, наваливается было на ее тело – но в последний миг останавливается. Взбугреная сосудами покрасневшая головка его члена не врывается внутрь, а осторожно и нежно начинает скользить по поверхности: туда-сюда, вверх-вниз, поглаживая все более раскрывающийся бутон, но не проникая внутрь. Еще и еще – и вдруг Оксанка резко подается навстречу, и миг боли заставляет ее глаза расшириться, и Федор сам словно ощущает эту боль – победу и боль, вместе, разом, и останавливается, обуздав своего зверя, ибо остановиться сейчас – это правильно, это нужно! И смотрит в глаза Оксанки, и видит, как тень боли уходит, растворяется. И начинает очень осторожно, очень аккуратно двигаться вновь, и видит, как в ее глазах снова вспыхивает пламя, и двигается дальше, и пламя ее плоти горит, обжигает его, и он горит умирает, снова живет, снова горит, и пламень взмывает выше ближайшего тополя. И он понимает, что надо остановиться, но он не может, и уже женщина под ним – тоже не может, и их совместный огонь взмывает ввысь, сжигая мысли и глупости, и предрассудки человеческие, и они – Боги, оба взмывают ввысь и встают вровень наравне с Творцом, и тот смотрит на них с доброй отеческой улыбкой, а они видят под собой весь мир, в его боли и радости, и понимают, что могут остаться тут – но возвращаются вниз, со своей болью и радостью, понимая, что сделали правильно, что бы потом кто не говорил….
И обрушиваются вниз, взмокшие, уставшие, лишившиеся Рая на Небе – но понимающие, что обрели его тут, на Земле, и это во сто крат важнее, и дышащие взахлеб, и чувствующие себя, и друг-друга, и последнюю мурашку в муравейнике… Уставшие, изгнанные из Рая Небесного – и понимающие, что просто им надо построить Рай Земной, и они уже заложили первый кирпичик, и Господь одобрительно кивает, смешно помахивая бородой с облака….
Федор открыл глаза вроде бы сразу. Но – увидел выходящую из воды Оксанку. Капли стекали по ее телу, задерживаясь во вроде бы уже изученных, но таких загадочных впадинках на ее теле. Тяжелая полная грудь высоко держала свои соски, словно знамена, и Федор вдруг остро понял, что не может быть между любящих мужчиной и женщиной победы одного над другим, что это их общая победа, всегда и над всеми вокруг, и что теперь… И что теперь им надо как-то жить дальше… Ему, который через неделю возвращается в Москву, и ей, которая раздала уже три гарбуза, и считается перестарком, ибо все ее подружки уже замужем и тетешкаются с дитятками…
- Оксанка…
- Тс-с-с-с! Піди окунись! Вода дуже гарна. Вона заспокоить! – и Федор послушно, как мальчик, пошел в уже знакомый омут. Вечернее солнце уже не пробивало толщу воды, и потому Федор хоть и нырял с открытыми глазами – ничего особенного не увидел. «Потому что все твое особенное – на берегу» - словно шепнул ему кто-то. И Федор вышел из воды – красивый, статный, ловкий… И увидел, что Оксанка любуется им, и ощутил мимолетное смущение даже – ведь он просто – он, вот ОНА… Смутившись, он потянулся было к своей одежде, но Оксанка тут же взивлась:
- Гей! Ти мене роздивлявся як тобі хотілося, але мені такої можливості не надав! Так нечесно! Не одягайся, лагяй отуточки, моя черга!
Федору с детства внушали, что женщина – существо бесправное, только чуть больше скотины, но здесь, на Украине, его убеждения в этом смысле пошатнулись весьма заметно. И потому он безропотно лег на песок.
- Руки прийми за голову. И не роби нічого! Я хочу тебе вивчити. Я хочу тебе запам‘ятати…
От последних слов Федора кольнуло болью. Но даже рассмотреть, рассосать эту боль он не успел. Оксанка склонилась над ним. Ее длинные черные густые волосы защекотали его грудь.
- Лежи тихо… - промурлыкала она, словно кошка, а потом, склонившись, начала гладить… Нежные ее пальцы прошлись по его лбу, откинули волосы… Прошлись по переносице. Плавно перетекли на щеки. Погладили губы, задержались, еще раз погладили. Приподняли подбородок. Оксанка склонилась, аккуратно поцеловала Федора, снова выпрямилась… Ее груди колыхнулись перед самым лицом, и Федор потянулся было к ним, но Оксанка шлепнула его по руке.
- Зараз моя черга! Зараз я буду дивитись! И робити те, що мені замайнеться! И ти – лежи!
Оксанка склонилась над его грудью. Черный каскад волос защекотал ребра, но Федор сдержался, не хихикнул. Оксанка же продолжала исследование тела Федора, как до того делал он. Она аккуратно поцеловала правый сосок парня, потянулась своим телом, скользнула тяжелой грудью по коже, поцеловала Федора в губы. Тот, теряя над собой контроль, потянулся было в ответ – и тут же получил шлепок прямо по члену!
- Ні! Мы домовилися! Зараз – моя черга!
Аккуратно скользнув грудью по лицу Федора, Оксанка припала к его левому соску, поглаживая и посасывая его. Потом оторвалась, продолжая руками ласкать грудь парня, и взглянула на него сверху. Улыбнулась, снова опустилась, и ее язык проник в пупок московского гостя. Федор выгнулся, но Оксанка тут же отстранилась, а затем аккуратно снова прижала его к песку пляжа. Продолжая исследования: ниже, ниже…. Вот она остановилась прямо перед его вздыбленным этой невыносимой пыткой мужским хозяйством…
- Якій він цікавий… Я з ним трохи пограюся, ти не заперечуешь?
Оксанка внимательно рассматривала вздрагивающий перед самым ее лицом член. Багровая головка явно и навязчиво просилась, чтобы ее приласкали, но Оксанка только смотрела. Потом – аккуратно склонившись, поцеловала самый кончик, разверстое отверстие на красной вздыбленной плоти. Отодвинулась, посмотрела еще. Снова склонилась – и аккуратно взяла головку члена в рот. Тут же вопросительно посмотрев на Федора. Федор потерял себя окончательно – хотя Анфиса и поднабралась всяких иноземных штучек у немецкого приказчика, такого с ним еще никто не вытворял! Но это было слишком приятно, чтобы можно было возражать… Оксанка, прочитав немой ответ, склонилась снова, и вобрала в рот уже не только головку члена Федора, но еще и сам ствол. И покатывала на языке, словно пробуя на вкус… Федор неимоверно боялся, что прямо сейчас прямо в рот Оксанке брызнет его семя, и старался изо всех сил не дать этому произойти. Оксанка же, не подозревая, катала головку члена Федора на языке, и даже пыталась щекотать кончиком языка отверстие члена. Но все же ей захотелось иного, и она выпустила из губ свою добычу. Федор с облегчением сунулся было перевернуть и подмять Оксанку под себя – и тут же получил не слишком болезненную, но вполне понятную пощечинку.
- Знову забув? Моя черга ще не скінчилася!
Оксанка рассматривала член Федора с любопытством исследователя, а затем – придвинулась к нему своим влагалищем, и очень аккуратно, помогая себе рукой, надела себя на вздыбленный член, оседлав сверху Федора. От неожиданности Федор едва не кончил тут же сразу. Он-то был уверен, что Анфиса, купеческая жена, научила его всем на свете ухваткам, но такого он и помыслить не мог! Оксанка же, сев поверху, явно прислушивалась к своим внутренним ощущениям. И ей, еще буквально пару часов назад девице, новые ощущения нравились! Она аккуратно подалась вперед. Федор застонал, Оксанка тоже выдохнула резко воздух – и аккуратно подалась назад… Потом снова вперед… Федор пытался двигаться сам, пытался навязать свой ритм – но каждый раз получал шлепок то по боку, то по ягодице – и в конце концов смирился, полностью отдавшись на откуп дивчине. Та же – не торопилась, она исследовала новые возможности вдумчиво и тщательно. Движения вперед-назад? А если – вправо-влево? А если – вкруговую? А если – чередовать? Притом своим ведовским чутьем она понимала, когда Федор готов взорваться и кончить – и изменяла ритм и направление. А любую попытку Федора взять дело в свои руки (и не только руки) пресекала жестко и мгновенно шлепком. Федор изнемогал, а Оксанка – казалось, только баловалась. И вдруг она стремительно прильнула к Федору, схватила его руки, бросила себе на ягодицы, и начала активно насаживаться на член парня. Федор, который уже не ждал окончания этой пытки впился губами в левую грудь Оксанки и начал кончать – прямо внутрь, еще, снова, и еще, и вот так, и на каждый толчок, на каждый спазм Оксанка реагировала вскриком или стоном…
Очнулись они уже ближе к утру, от холода и покрывшей их тела утренней росы…
- Оксанка, - выдохнул Федор…
- Ні! Мовчи! – девушка повернулась и скрылась на мгновение в кустах. Через минуту она показалась снова, а в руках у нее – был сверток.
- Вдягни. Будь-ласка. Пожалуйста. Цю рубаху я вишивала для свого нареченного…
Федор, ошеломленный и смущенный, надел вышитую льняную рубаху. Волокна кололи кожу. Ткань приятно грела тело. Рубаха оказалась вышитой удивительным образом: в отличие от виденных уже Федором украинских рубах, вышивка шла не только по вороту ткани, рукавам и подолу, но также имелась на груди в области сердца и на спине.
- На груді – це від ворога явного, вид кулі и шаблі ворожої. Бо ти – все ж такі воїн! А на спині – вид зради-предательства, вид ізмени подлої. Бо ти – ще й царева людина …
Оксанка отошла, любуясь своим мужчиной – выбранным ею и принятым ею…
- А мене – пам‘ятай. Я завжди захищатиму тебе. И не вір злим язикам, що про мене розповідати будуть…
Федора кольнуло болью. Предчувтвие? Прозрение?
- Оксанка, давай поедем со мной! Матушка рада будет такой невестке! Свадьбу сыграем, все как полагается!
Оксанка улыбнулась. Светло и грустно. У Федора опять, в который раз за эту ночь зашемило сердце – такие улыбки он видел на иконах в московских монастырях, говорят, знаменитым живописцем писаных, Рублев его фамилия!. На этих иконах была такая же печаль и такая же праведность, и непреодолимость судьбы читалась в этих улыбках…
- Не можна мені. Тут моя земля. Тут мій край. В тебе інший шлях. В тебе – військова доблість и ратні подвіги. И жінка в тебе буде гарною, и діти твої досягнуть великого успіху. Але це – твої діти, не мої… Вибачь. Я знаю, що ти будешь мене пам‘ятати, але твоє життя – воно твоє, и воно – далече від цього краю. Благословляю тебе!
Оксанка повернулась, исчезая в предрассветном тумане…
- А мене – не шукай. Пам‘ятай – проте не шукай! Лише горе від цьго буде…
И нежное гибкое тело растворилось в зарослях ивняка, словно и не было ничего, словно привиделось все Федору-стрельцу, писарю московского посольства на далекой Украйне… А Федор – нащупал вдруг в складке кафтана круглый какой-то предмет. Вытащил. В розовых лучах восходящего солнца на ладони у парня играло лучами тяжеленькое, червонного золота кольцо… Тоненькое, девичье…